Палитра новой жизни: какие планы строил Союз писателей Татарии в 1930-е годы

«У власти тысячи верных слуг…»

В советские времена общественная жизнь Казани зеркально отражала события, происходящие в Первопре­стольной. Шли в ногу единым строем к утопической цели. Мысли у советских людей, независимо от национальности и происхождения, совпадали. Даже пого­да в Казани была московской. Если в зла­тоглавой ясно, значит, через день и у нас будет солнышко, а зарядят дожди – так надевай калоши! Под стать атмосферному фронту жил и литературный.

КАКОЕ ВРЕМЯ – ТАКИЕ И ПЕСНИ

В Москве футуристы Маяковский, Асеев и другие организовали ЛЕФ («Левый фронт искусств»), а в Ка­зани Хади Такташ и Адель Кутуй открыли аналогичный СУЛФ («Сул фронт»), при этом Кутуй побрился наголо и надел блузу, чтобы быть похожим на своего столичного ку­мира.

Но если Кутуй старался внешне походить на Маяковского, то Так­таш был им изнутри. В его стихотворении «Маленький разбойник» слышится голос Владимира Маяков­ского (ещё бы и строчки лесенкой разбить!):

Эх!

Вьюга февральская выла на поле вчера ещё.

Тонкий и стройный сегодня к нам март пришёл.

Слушаю мартовский ветер, снега пожирающий.

Эх! Хорошо!

Дело весеннее. Пахнет маем.

Нам не бывать у зимы в плену,

В северных зимних лесах

Вечную сделаем мы весну!

Мир будет нашим.

А пожелаем,

Красноармейский мы шлем наденем

Даже и на луну!

Эх,

Жив я ещё, старушка-соседка!

Снова заеду в деревню свою

И о своём посещенье на память,

Кстати, муллу изобью.

Иронично-хулиганское «муллу изобью» вскоре поменялось на от­кровенное «убью». И ведь не це­ремонились. Представьте только, скольких горячих парней эти стихи вдохновили на «подвиги»!

Но умер Такташ (за три года до основания Союза писателей Татарии), иссяк революционный романтизм, ушла в песок кручё­ная футуристическая волна, и тог­да из Москвы пришёл РАПП (Рос­сийская ассоциация пролетарских писателей). Здесь он превратился в ТАПП (Татарскую ассоциацию пролетарских писателей), но суть от этого не поменялась. Над Ка­занью взвился флаг соцреализма.

Большинство татарских литера­торов восприняли это восторженно. «Дыр бул щил» ведь и дурак на­пишет (строчка из программного стихотворения поэта-футуриста А.Кручёных, где, как считал сам ав­тор, «больше русского национально­го, чем во всей поэзии Пушкина»), а ты попробуй отобразить правду жизни рабочего класса, чтобы на их грубых лицах был загар от «солнца» мартеновских печей, раскалённых кузниц и топок паровозов, несу­щихся в светлую даль!

Пришло время производствен­ных романов, где на триста стра­ниц о жизни завода приходилось всего три странички про любовь, и то в обеденный перерыв. Никакой теплоты в словах, герои говорили лозунгами. Но таков был язык вре­мени! Послереволюционная лите­ратура обрамляла всю жизнь нового советского человека и скрепляла её обручем. Проглатывали литера­турные журналы и книги за ночь. Бестселлером до войны была «Как закалялась сталь». Парни хотели быть похожими на Павла Корчаги­на. Отдать жизнь за дело револю­ции? Да немедленно и с упоением!

Зимовка на дрейфующей льди­не полярников во главе с Иваном Папаниным, перелёт через Се­верный полюс в Ванкувер Вале­рия Чкалова, борьба с басмачами в Туркестане… – все эти события ложились в основу рассказов и по­вестей, а затем читатели пополняли ряды ОСОАВИАХИМа (Общество содействия обороне, авиационно­му и химическому строительству) и РККА (Рабоче-крестьянской Крас­ной армии).

Литература направляла, давала примеры, ориентиры. Но она была лишь частью целого. Посмотрите на архитектуру тех лет, на её тор­жественные фасады с колоннами, на дома культуры, на парк «Крылья Советов» в Соцгороде, на бывшую казанскую ВДНХ, на парадную лестницу в Ленинском саду, на пор­треты ликующих военных, рабо­чих и колхозников того времени, на довоенные фильмы. Послушайте песни, которые пели они…

Литература была языком этого целого. Тот, кто продолжал лепе­тать что‑то своё, пренебрежительно отстранялся в сторонку, а потом и вовсе исчезал. Потому что:

У власти тысячи рук

И не один пулемёт,

У власти тысячи верных слуг…

ЛИТЕРАТОРОВ ПОД ОДНУ КРЫШУ!

Союз писателей СССР был создан в Москве весной 1934 года, а ле­том он уже появился у литераторов Татарии. Председателем выбра­ли Кави Наджми, который, как и все большие начальники, круглый год ходил в сером «сталинском» френче и сапогах.

Одно из первых заседаний было посвящено подготовке к Пушкин­скому юбилею и переводу на татар­ский язык «Капитанской дочки», «Дубровского» и других произве­дений. Народного поэта Габдуллу Тукая с высокой трибуны именова­ли «Татарским Пушкиным». Прав­да, на роль «Татарского Толстого» (Достоевского, Чехова и др.) никого подыскать не удалось. Единствен­ный претендент, хоть как‑то под­ходящий под это неофициальное звание, Гаяз Исхаки, находился в эмиграции. К тому же не каялся, не ностальгировал по утраченной родине, а развивал бурную деятель­ность против большевиков. Посему был вычеркнут из татарской лите­ратуры.

Татарские писатели, журналисты и деятели культуры перед путешествием по национальным республикам в 1929 году. В первом ряду (слева направо): Газиз Иделле, Мирсай Амир, Адель Кутуй, Хади Такташ, Демьян Фатхи; во втором ряду: Закир Гали, Гумар Гали, Галимджан Нигъмати, Кави Наджми; в третьем ряду: Зариф Башири, Исмагиль Рами, Гавриил Беляев, Шариф Камал, Карим Тинчурин, Лев Рубинштейн, Галиасгар Камал, Салих Сайдашев, Шакир Шамильский.

Писатель Кави Наджми. В 1934–1937 гг. был первым председателем правления Союза писателей ТАССР. Репрессирован как националист. Его арестовали 2 июля 1937 года, поместили в одиночную камеру во дворе НКВД в Казани на Чёрном озере, подвергали избиениям, круглосуточным допросам без воды и еды, сажали в карцер. Вынудили подписать сфабрикованное признание и приговорили к 10 годам тюремного заключения. В 1939 году дело было прекращено за недоказанностью обвинения. Освобождён накануне нового 1940 года.

Обложка первого литературного журнала «Яналиф», 1932 год. В 1965 году журнал переименован в «Казан утлары» («Огни Казани»).

О непростой жизни московских писателей Вениамин Каверин писал в романе «Эпилог»: «Необычная, сложная, кровавая история послед­

него полувека нашей литературы прошла на моих глазах. Она состоит из множества трагических биогра­фий, несовершившихся событий, из притворства, предательства, равнодушия, цинизма, обманутого доверия, неслыханного мужества и из медленного процесса дефор­мации личности, продолжавшегося годами, десятилетиями».

В какой‑то степени то же можно сказать и о литераторах Татарии, собранных в один профессиональ­ный союз под благим предлогом «улучшить творческие и культур­но-бытовые условия», «объеди­нить силы, чтобы действовать со­обща против врагов социализма». По сути, им предлагалось стать литературными солдатами. Хотя, кем предлагалось? Кто заставлял? Кремлёвский горец? Нет, здесь всё сложнее. Они сами себя застав­ляли: кто‑то искренне заблуждался, кто‑то боялся, а кто‑то просто по­ступал как все…

Свобода слова, опьянив, быстро обернулась цензурой, которая ока­залась даже жёстче царской. С тех пор много воды утекло, в том числе и воды слов (где они, тяжеленные романы сталинских лауреатов, ау!), но даже и сегодня, говоря о писа­тельской среде тех лет, велико же­лание всё сгладить, приукрасить. Зачем ворошить прошлое? Ведь вы­бьешь один кирпичик, а там и весь пантеон трещинками покроется…

«МЫ ЖИВЁМ, ПОД СОБОЮ НЕ ЧУЯ СТРАНЫ…»

Знал бы Мандельштам, что роет этими строчками себе могилу, то съел бы тот злополучный тетрад­ный листочек со своими гениаль­но-смелыми стихами:

…Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, куёт за указом указ: Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз…

Но поэт радовался, как ребёнок, что его стихи читают друг другу на ухо, передают из ладони в ладонь сложенный листочек, как тёплого воробушка, который клюнул в глаз самого орла.

В Казани своего Мандельштама не нашлось. Провинция оказалась более послушной. Но для того, что­бы забрать на Чёрное озеро, по­добные компрометирующие стихи и не требовались. Достаточно было и «полразговорца»…

Последняя книга, которую на­писал смертельно больной Рафа­эль Мустафин, диктуя текст своей жене Раузе, можно расценивать как гражданский подвиг. Называет­ся она «Поимённо вспомнить всех». В произведении говорится о чёрном периоде татарской литературы:

«Следователи «малость пере­усердствовали» – Шамиль Усма­нов скончался во время допро­сов. Его просто-напросто забили до смерти. Тогда основной упор сделали на Кави Наджми. К нему применяли всё: и «стойки», и «кон­вейер», т. е. допрос сутками, не да­вая уснуть, и разные виды карцера, и побои. Про следователя, который допрашивал Кави Наджми, говори­ли, что он имеет обыкновение за­жимать половые органы «упрямца» дверью и нажимать на дверь плечом до тех пор, пока тот не «заговорит». Кави Наджми, судя по протоколам, держался около полугода – всё от­рицал, ничего не подписывал. На­конец, не выдержал…»

Потом дело прекратили за недо­казанностью обвинения. Наджми был освобождён накануне нового 1940 года. Его привезли полужи­вого домой. За окном гулял народ, а он сидел в своём тёмном кабинете и плакал. О чём думал писатель? О звероподобном Сталине? О рево­люции, пожирающей своих детей? Нет, писатель собрался с силами, включил настольную лампу и дро­жащими пальцами начал высту­кивать на печатной машинке свой новый роман «Весенние ветры», за который потом получил Сталин­скую премию.

Страшное то было время. Люди ходили по краешку на цыпочках… Мустафин в книге «Репрессирован­ные татарские писатели» назвал имена примерно 50 поэтов, про­заиков, драматургов и критиков, попавших под жернова репрессий. Учитывая, что тогда в Союзе татар­ских писателей всего‑то насчиты­валось около 30 членов, это очень большая цифра. «Но дело не только в этих цифрах, – пишет Рафаэль Ахметович. – А кто подсчитает, сколько судеб творчески одарён­ных личностей не состоялось из‑за репрессий? Сколько талантливых людей было изгнано из литературы за своё «сомнительное социаль­ное происхождение», за мнимые идеологические ошибки или связи с «уже изобличёнными врагами народа»? Ясно, что как татарская, так и другие национальные литера­туры не досчитались многих ярких талантов. Зато на этой волне рас­плодилось не мало бездарностей, тех, кто готов плясать под чужую дудку и прославлять палачей. Ведь на безрыбье и рак – рыба».

НЕИЗВЕСТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ

Казанский художник и перевод­чик Рашид Тухватуллин, завсегда­тай блошиного рынка в парке име­ни Карима Тинчурина, как‑то уви­дел здесь полный чемодан старых книг и брошюрок. В голове мель­кнуло: «Нашли где‑то на чердаке». Покопался и вытащил на божий свет худенькую потрёпанную кни­жицу. Это был сборник рассказов «Tozsьzlar» («Бестолочь»). Qazan, Janalif, 1932 г. Автор: K. Raximof.

Рашид хорошо знает татар­скую литературу, однако это имя ему было незнакомо. Не был автор упомянут и в книге «Репрессиро­ванные татарские писатели».

Тухватуллин навёл справки. Вы­яснилось, что Кашаф Валиахмето­вич Рахимов – уроженец деревни Байраки Азнакаевского района. Был членом ВКП(б), осуждён трой­кой НКВД в 1934 году за антисо­ветскую деятельность. Издал не­сколько сборников рассказов. После ареста автора тираж, как правило, изымался и уничтожался. Чудом сохранившийся экземпляр кни­ги неожиданно вынырнул со дна забвения. Р. Тухватуллин перевёл один из его рассказов, который на­зывается «Ненаписанные романы». Приведём самый его конец:

«Прошли дни, недели. Наступила горячая пора хлебозаготовок. Хотя отец и оставался единоличником, Мансур от себя подал заявление в колхоз. Он уже собирался при­ступить к работе… И вот в один из дней в сельсовет поступило не­кое послание. Каллиграфический почерк, однако подпись отсутствует. А написано там, что у старого Хали­муллы зерно закопано, и подробно сообщается, где именно. Предсе­датель сельсовета, подивившись отсутствию подписи, сказал:

– Ребята, надо сходить, глянуть. Самого к твёрдому обложению при­судили, а хлеба пока ещё не сдал ни черта.

Два члена сельсовета и два испол­нителя, прихватив длинные желез­ные прутья, отправились на двор к Халимулле. Попрыгали на месте, указанном в заявлении, – земля здесь ходила ходуном. Откопали схороненные сто пудов зерна. После принялись обыскивать дом Хали­муллы. Вдобавок к зерну изъяли большое количество керосина, ты­сячу метров разнообразной ману­фактуры, два чемодана писчей бу­маги. Вместе с остальными вещами забрали и бумагу. Халимулла пы­тался было объяснить, что чемода­ны принадлежат не ему, а сыну, од­нако с этим не посчитались. Потому что Мансур Халим, взяв накануне справку о том, что он «является пол­ноправным гражданином», ночью покинул деревню и исчез в неиз­вестном направлении. Материю выставили на продажу в магазине, её быстро раскупили, деревенские голодранцы приоделись. Зерно свезли в государственный амбар. Бумагу забрали в контору правле­ния колхоза. Дрожавшая прежде над каждой тетрадкой колхозная канцелярия была надолго обеспе­чена бумагой…»

Автором доноса оказался родной сын единоличника – «Татарский Павлик Морозов»! Сюжет вполне реалистичный. Такие были вре­мена…

Потом писателя реабилитирова­ли. Однако больше рассказов он не писал. Отбили всякую охоту…

Иосиф Сталин и Максим Горький в скверике на Красной площади в 1931 году.

Стенограмма первого заседания съезда татарских писателей. 1934 год.

Татарские писатели – участники I Всероссийского съезда советских писателей с Алексеем Толстым и Максимом Горьким.

 

Из речи Максима Горького на открытии I Всероссийского съезда советских писателей:

«Разрешаю себе сказать несколько слов о смысле и значении нашего съезда. Зна­чение это в том, что прежде распылённая литература всех наших народностей вы­ступает как единое целое перед лицом революционного пролетариата всех стран и перед лицом дружественных нам рево­люционных литераторов. Мы не имеем право игнорировать литературное творче­ство нацменьшинств только потому, что нас больше. Ценность искусства измеряется не количеством, а качеством. Если у нас в прошлом – гигант Пушкин, отсюда ещё не значит, что армяне, грузины, татары, укра­инцы и прочие племена не способны дать величайших мастеров литературы, музыки, живописи, зодчества…»

Делегат I Всероссийского съезда советских писателей Кави Наджми был приглашён на дачу Горького. Вот что он вспоминал:

«Отправились мы туда на одной машине с председателем Союза писателей Башки­рии Афзалом Тагировым. Проехав 50 или 60 километров, машина въехала в старый парк и остановилась перед большим двух­этажным особняком с колоннами. Горький сам вышел встречать нас, был очень привет­лив. Следуя за ним, мы прошли в сад, где уже собрались другие его гости – писатели, участники съезда. Через некоторое время в просторной веранде писателя возникла беседа о дальнейшей стратегии работы ор­ганизаций после съезда. Обсуждались сле­дующие вопросы: издание национальных литературных журналов, создание в Москве театра народов СССР, подготовка к XX‑летию Октября… Беседа наша, плавно перетекшая в застолье, продолжилась до глубокой ночи. Во время застолья писатели разных наци­ональностей настолько успели привыкнуть друг к другу, что вечер этот превратился в праздник единомышленников и друзей.

Горький подозвал меня к себе, и мы долго беседовали о состоянии татарской литера­туры, национальных школ в республике… Он всегда живо интересовался состоянием татарской советской литературы, всячески оказывал заботу нам – татарским писате­лям. Он научил нас писать просто и внятно. Говорил: «Я хочу, чтобы татарская поэзия и проза расцвели в полную силу».

 Источник: научно-публицистическое издание Равиля Файзуллина «Союз писателей Татарстана»

Фото из архивов Союза писателей РТ, Национальной библиотеки РТ; из книги «Союз писателей Татарстана» Равиля Файзуллина

Журнал "Татарстан", март 2019